«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

И был вечер, и полыхали зарницы, и лиловая тьма была беспокойной,

и раздвинулись завесы, отделяющие миры, и вот – Незримый опустился у изголовья спящих;

и первому шепнул: „Можешь ли ты спать, поселянин? – клад сокровищ несметных зарыт на земле твоей“,

и второму шепнул: „Клад сокровищ несметных зарыт на земле твоей – можешь ли ты спать?“

Но тот ничего, кроме звона в ушах, не расслышал, и забормотал во сне, и повернулся на другой бок; и было утро.

И время пахоты, и безмятежным было лицо того, чей сон был незыблем, и лениво ходил за плугом; рука же второго была неверной, и лик потемнел от тайной заботы, и глаза его блуждали, и по ночам не давал смежить ему веки пророческий лепет видения.

Вечера сменялись рассветами, и плуг зарывался в землю на десять саженей, и со всех окрестностей приходили смеяться над ним,

иные же, мягкие сердцем, утешали потерявшего рассудок.

И неделя текла за неделей, и колхозная рожь трепетала в лучах заката, и ломились от хлеба амбары того, чей сон был незыблем;

закрома же безумного искателя были пусты, как головы его насмешников.

И время жатвы сменилось порой увядания, и полились дожди, и солнце сто тридцать раз садилось за горизонт, и вновь наступила весна, – а он все пахал,

и одежды его обратились в труху, и пищей ему служили дикий латук и подаяния любопытных,

и дни его один за другим сходили в могилу, и все, кто был дорог ему, покидали его – слушайте! слушайте!

и все, кто был дорог ему, покидали его, и не осталось у него ни единого упования, – а он все пахал.

Сколько времени прошло с тех пор – Мне одному известно, —

и вот однажды вздыбился асфальт где-то в штате Алабама, и безумец с заступом вышел на свет божий,

и глазницы его были полны землей, и не увидел солнца, и простер руки, и заплакал, и возгласил:

„Силы небесные! Благословляю ночь, в которую смутил меня ваш священный обман!“

и умер – в экстазе блаженной и всеобъемлющей скорби».

И когда Я умолк, обступили Меня все слышавшие Меня, и сказал один из насмешников:

«Дивные вещи довелось мне услышать на склоне лет: скорбь на земле неизбывна, а самозваные пророки предписывают ее как благодать, завещанную небом».

И другой сказал: «Ты не один ли из тех, чье прибытие на землю прозревалось в книге Откровения?»

И я отвечал им: «Просветительство не входит в Мои расчеты,

и опыт Мой убеждает Меня гнушаться простолюдином. Все узнаете сами в урочный час».

И раздвинул толпу, и тринадцать юных покинули со Мной тверские предместья,

и головы их украшали венки из араманта и зеленого лавра, и в сердцах их играли отблески Моего пожара.

Москва – Петушки

УВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА

Первое издание «Москва – Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получал с тех пор много нареканий за главу «Серп и Молот – Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и Молот – Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой «И немедленно выпил» следуют полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы «И немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу «Серп и Молот – Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы «И немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и Молот – Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.

В. Ер.

Москва. На пути к Курскому вокзалу

Вадиму Тихонову, моему любимому первенцу, посвящает автор эти трагические листы

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля.

Вот и вчера опять не увидел, – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали.

Так. Стакан зубровки. А потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт.

Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню – это я отчетливо помню – на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.

А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.

Обидно мне теперь почти до слез. Не потому, конечно, обидно, что к Курскому вокзалу я так вчера и не вышел. (Это чепуха: не вышел вчера – выйду сегодня.) И уж, конечно, не потому, что проснулся утром в чьем-то неведомом подъезде (оказывается, сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету снизу сороковую, прижал к сердцу чемоданчик – и так и уснул). Нет, не поэтому мне обидно. Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей – а что и где я пил? и в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?

Что это за подъезд, я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.

Я вышел на воздух, когда уже рассвело. Все знают – все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на рассвете выходил из него, – все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим сорока ступеням чужого подъезда и какую тяжесть вынес на воздух.

«Ничего, ничего, – сказал я сам себе, – ничего. Вон – аптека, видишь? А вон – этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся. Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо – иди направо».

Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! о, иллюзорность бедствия! о, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени, чего в ней больше: паралича или тошноты? истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего поровну, то в этом во всем чего же все-таки больше: столбняка или лихорадки?

«Ничего, ничего, – сказал я сам себе, – закройся от ветра и потихоньку иди. И дыши так редко, редко. Так дыши, чтобы ноги за коленки не задевали. И куда-нибудь да иди. Все равно куда. Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал; если прямо – все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть».

О, тщета!